Мм. Гг.

Я полагаю, что едва ли кто-нибудь остался равнодушным при чтении П.А. Безсонова. В смысле художественном он открыл нам великое сокровище, до сих пор никому неизвестное. Песни, которые мы слышали, дышат глубокою искренностью и тою серьёзностью (что Англичане называют earnestness), которой не слыхать в том, что̀ новые народы привыкли называть литературою. Они напоминают Немецкие песни времён Реформы и псалмы Лютера, и скажу смело, они ещё выше и по достоинству художественному, и по глубине духовных требований. Но это чтение было ещё важнее в другом отношении.

С почтенным нашим сочленом прошли мы великий путь от сухих, несколько прозаических, но грозных анафем старообрядца до поэтических созерцаний духоборца. Великая область! Какая же эта область? Подарена ли она нам умом других народов, трудом мысли Европейской? Чужая ли она или полу-чужая, как та, по которой всегда движемся и бродим? Нет! Это наша родная область – область Русского духа, но далеко не во всём его объёме. По ней совершили мы путь и путь великий – но до пределов далеко.

В исторической последовательности явлений мира духовного перед нами раскрывалось то, что единовременно и совокупно пребывает в мысли Русского человека. Так точно и всякое путешествие открывает нам последовательно и в порядке времени то, что совокупно пребывает и соединено в порядок пространства, – этого закона не изменит даже быстрота железных дорог. Есть, однако, великая разница в путешествии по пространству географическому и в путешествии по области духа, выраженного историей. В одном мы встречаем всегда явления полные, явления, каковы они действительно: в развитии же историческом всякий момент резко отделяется, очерчивается и является в скудной односторонности, которая ещё не даёт понятия об его истинном богатстве. Проследим в истории ход тех расколов, которых поэтическое выражение мы слышали.

Первый раскол был раскол обрядовый. От чего возник он и в чём состоял? Церковный обряд, мм. гг., утверждается и определяется иерархией, но не без содействия всей Церкви, не без сочувствия и требования от мирян: обряд есть в то же время обычай. Когда в России иерархия в XVII столетии заметила порчу обряда, и приступила к его исправлению, она с одной стороны несколько забыла про эти права свободы мирян, а с другой забыла, что сама она участвовала в порче, терпела её, поощряла и благословляла. Она, бесспорно, была права в своих намерениях, но не права в пути, который избрала. В дело исправления обычая она вступила не убеждением, медленно созидающим новый, лучший обычай, а властью, всегда враждебной обычаю и всегда оскорбительной для умственной свободы. Часть Русского народа стала за старый обряд, за старый обычай и как будто за действительное право. Так создался первый – обрядовый раскол. Но, отправляясь, может быть, от идеи свободы и в то же время заключаясь в обряд, он обратился в обрядовое рабство. На этом дух Русского человека остановиться не мог. Наступило время полнейшего отчуждения, как будто вторая эпоха раскола; но это ещё ошибка: кажущееся отрицание остаётся в полном рабстве обряда у Беспоповщины. Через несколько времени, может быть вследствие толчка случайного, он восстал против этого рабства и, как всякий бунт, разрушал цепи односторонности, его сковавшие, он впал в другую односторонность, в другую крайность, в полное отрицание обрядства. Это раскол Духоборческий или Молоканский.

Грустно всякое разъединение, всякое заблуждение. Но, во-первых, быть может эти печальные явления всегда сопровождают всякое развитие сознания; во-вторых, нельзя не заметить, что Молоканская ересь как будто бы подготовляет сознательный возврат раскола к Православию. Таково, по крайней мере, указание, которое мы находим в прекрасной песне о браке, некогда признаваемом за грех у Беспоповщины и вновь признаваемом за союз святой в духовном смысле у некоторых Молокан (хотя известно, что он другими вовсе отвергается). Но, как я уже сказал, путь, пройдённый расколом, как он ни велик, далеко не охватывает области Русского духа в его стремлении к Божественной истине. Православный так же горячо любит обряд как самый страстный старообрядец, но эта любовь светла и свободна. Православный также стремится к созерцанию духовному, как Молокан, но он не отрицает обряда, и ему не нужно его отрицать, потому что он никогда не был его рабом. Сквозь прозрачный покров обряда, видимо соединяющего всех, он слышит, он чувствует его духовный смысл, только облечённый, так сказать, во всецерковный образ. Нам нечего стыдиться нашего раскола. От дикой энергии Морельщика до поэтического стремления к созерцанию Божественной правды у Молокана, он всё-таки достоин великого народа и мог бы внушить почтение иноземцу; но, как я уже сказал, он далеко не обнимает всего богатства Русской мысли. То, что заключается в кротком и величавом спокойствии православного духа, того, может быть, не угадал бы и наблюдатель далеко не поверхностный. Но энергия, которая скрывается в этом покое, высказалась в старообрядце-Морельщике, а глубина угадывается, хотя не измеряется, поэзией Духоборства. Таков конечно вывод из всей статьи П.А. Безсонова; и если невозможно говорить без почтения о мысленном пути, совершённом в расколе, конечно, никто не будет говорить без благоговения о несравненно больших богатствах всего православного Русского духа. До сих пор иные ещё позволяют себе говорить о нём с легкомысленным пренебрежением, не догадываясь, что они унижают себя, а не народ, которого они не умеют понять. Можно надеяться, что такие отзывы скоро сделаются вовсе невозможными.